Орден для Поводыря - Страница 61

— Не видать, ваше превосходительство.

Еще раз хмыкнул, глядя на испуганную рожицу молодого казачка, и спрыгнул с лошади. Поймал себя на мысли, что получается теперь это у меня легко и непринужденно. Как у прирожденного кавалериста. Ну, быть может и не совсем как у казаков, но уж точно лучше, чем у меня же полгода назад.

— Коней во двор заводите. И сами там ждите… Артемка, за мной. Посмотрим на твои чучела…

— Тфу-тфу-тфу, — сплюнул тот через левое плечо и перекрестился. — Нету там моего. Звери только…

Сумрачные сени, с заставленными бочонками и коробками углами. По-сибирски широкая, с низкой притолокой, дверь из толстенных – медведя выдержат – досок. Дом старый. Бревна благородного, темно-коричневого, с каким-то маслянистым блеском, цвета. Нижние венцы толще, темнее, и явно из другого сорта древесины. Но вряд ли строение сохранилось с тех времен, когда по этим местам еще дикие животные бродили. Значит, просто иначе здесь строить не умеют. Пришла артель рукастых мужичков с вострыми топорами, и срубили по-старинке, как деды и прадеды строили.

Горница. Она же – прихожая и гостиная. Стол с белой скатертью, комод – действительно заваленный образцами камней и серыми, неприглядного вида, "колобками" чернозема. Очень много книг. Простенки между окнами, внушительный книжный шкаф, полки-полки-полки на каждом свободном месте стены. Расставленные в одному хозяину ведомом порядке. Большие и маленькие форматы – вперемежку. Сразу понятно – не для красоты, не для утверждения образованности владельца. Ими пользуются, читают. В некоторых торчат закладки – веточки, сухие листья, веревочки какие-то…

Чучел оказалось не так уж и много. У страха глаза велики – так, кажется, говорят? Тем более что крупных животных в этом "музее" и не представлено было. Горностай, ласка, соболь, хорь, лисица. Несколько разных сов. Пара хищных – понятия не имею кого – ястребов что ли?

На подоконнике, в медном блюде – горка светло-серого крупнозернистого, похожего на соль, порошка. Поверх – угловатый, с прямыми углами сколов – пирит. Золотая обманка. Сколько пацанов, приняв его за драгоценный самородок, хватало потными руками? Пот и пирит – химический, долго не заживающий, ожог – первый урок прикладной химии.

Попробовал "соль" на язык. Селитра! Непонятно, чего хотел добиться хозяин, соединив с ней золотистую обманку – в химии я дуб дубом – но оба вещества совсем не добрые.

Беленый монумент печи голландки. Вдоль нее – проход в глубину усадьбы и лестница наверх. Идем с Артемкой дальше. Топаем громко. Вдруг Степан Иванович прилег отдохнуть?! И где, спрашивается, слуги? Ни за что не поверю, что этакий домину возможно обиходить без прислуги.

Денщик осмелел, на меня глядючи. Шашку свою рукой придерживает, чтоб о мебель не билась, но за рукоять не хватается. Стыдно, должно быть, стало пугаться, когда командир не боится. Шел за мной следом, головой вертел. Только прикасаться к чужим и непонятным вещам – все равно опасался.

В устроенную рядом с кухней лабораторию входить не стали. Заглянули с порога, убедились, что ни одной живой души там нет, и вернулись к лестнице.

На втором этаже, наверняка, располагались спальни, и я замер на минуту, размышляя, стоит ли туда соваться. Мало ли. Вдруг там найдется кровать неубранная с ночи, или еще чего-нибудь в этом роде. Не хотелось смущать хозяина…

На счастье, и не пришлось. Оглушительно, словно выстрел пушки, бабахнула входная дверь. Вздрогнули и задребезжали стекла в оконных рамах. С солнечных лучах взвились фонтанчики пыли из половиц. Артемка пискнул, и в один миг оказался у меня за спиной. А я, к стыду своему, тоже несколько ошарашенный, схватился за ребристую рукоятку револьвера.

— Какое непотребство! — воскликнул седой, с совершенно горьковскими, густыми и обвислыми усами, весь какой-то выпуклый пожилой господин, останавливаясь у стола в гостиной. — Жандармы! Везде эти жандармы! Какое… Жандармы сыск учинят!? Им то, что проку в том сыске?! В кандалы заковать кого ни попадя, или в солдаты забрить – это они могут. А сыск-то им на кой?!

— Гм… Простите великодушно, — прерывая продолжающийся с кем-то невидимым спор незнакомца, выговорил я. — Вы, не Степаном ли Ивановичем Гуляевым будете?

— Ага-а-а! — жизнеутверждающе и отчего-то радостно вдруг воскликнул тот, разглядев нас с Артемкой. — А вот и вы! Споро вы… Я полагаю, господа… господин из жандармского корпуса по мою душу?

— Нет, Степан Иванович, — вынужден был огорчить я замечательного ученого и краеведа. — Но я тоже горю желанием встречи с офицерами из Томской жандармерии.

Гуляев вскинул густые, богатые брови, как бы предлагая мне таки представиться.

— Герман Густавович Лерхе, исправляющий должность начальника Томской губернии, к вашим услугам. Простите за невольное вторжение…

— Ага! — снова обрадовался хозяин усадьбы. — Так даже лучше! Вы, значит, ваше превосходительство, так же на судилище прибыли?

— Судилище?

— Ну как же, как же! Несчастных ссыльных во всех грехах тяжких обвинили. Мещан еще Барнаульских, кто полякам жилье сдавал. И даже ребенка, сынишку малолетнего аптекарского губернского секретаря Колокольникова под арест уволокли! Дескать, малец письмена шифрованные злодеям носил. Какая, право, глупость! Этак каждого доктора, что рецепты на латыни в аптеку отписывает можно в кутузку волочь! А Михайловского-то?! Замечательный же, гениальный, светлой души человек! И его – туда же. И еще смеют мне утверждать, дескать жандармы разберутся…